PEOPLE

 

 

Под зажигательные звуки "диско" веселилась нарядная публика модного нью-йоркского парти. В углу зала на золотом троне, задумчиво поглаживая необычайно длинные, загнутые вверх усы, сидел старик в парчовом халате и смотрел на танцующих. Все разом стихло, когда экстравагантный гость, стукнув об пол тростью и вытянув палец с огромным изумрудом в мою сторону, громко сказал слуге-трансвеститу: "Смотри, какой очаровательный скелет!"

 

Вечеринка, на которой присутствовало огромное количество звезд кино и супермоделей, проходила в пентхаузе небоскреба одного из богатейших коллекционеров Америки. Я пробегала мимо Сальвадора Дали, когда он, зацепив меня за талию загнутой тростью, подтянул к себе и ласково потрепал по щеке: "Крошка, запомни, теперь тебя зовут не Элен, а Жюстин. А знаешь, Жюстин, что у меня жена была тоже русская? Ты первая девушка из России, которую я вижу здесь". Весь вечер Дали не отпускал меня от себя, усадив на пол у своих ног в ботинках из крокодиловой кожи: "Я хочу, чтобы ты стала моей моделью". "О' кей!" -- легко соглашаюсь я, и тут как из-под земли появляются секретарь и слуга-трансвестит -- его близкое окружение. В их глазах ясно читаю ненависть: "Эти могут и кислоты в лицо плеснуть из ревности!" И тем не менее мы договорились с Сальвадором, что я приеду к нему в отель позировать. Но наутро я слегла с высокой температурой. Врач констатировал сильнейшее воспаление легких. И тем не менее художник не хотел никому верить и устроил бурную истерику по телефону: "Жюстин, я знаю, что у тебя свидание! Признайся, притворщица! Раз ты себе это позволяешь, нашей дружбе конец!" После моей болезни Дали несколько поостыл, чему я, надо сказать, была рада. Вспомнив нашумевшую историю Аманды Лир, которую благодаря выдумке Дали до сих пор считают трансвеститом, я решила не связываться с испанским гением эпатажа.

Татьяна Яковлева, жена Алекса Либермана, та самая, за которой ухаживал Маяковский, услышав, что меня пригласил позировать скандальный живописец, страшно возмутилась: "Дали висит у нас только в туалете! Что это за художник? Ужас! Запомни, его моделью была Гала, а тебе, глупой девчонке, он испортит репутацию и выбросит на улицу!"

-- А как вам удалось познакомиться с такой знаменитой аристократической парой, как Либерманы?

-- Я сама позвонила Алексу в редакцию (он почти полвека возглавлял империю "Conde Nast", издающую "Vogue", "Vanity Fair" и другие журналы) и представилась: "Я Елена Щапова, русская модель из Москвы". Он сразу же ответил: "Ну что ж, приходите -- познакомимся". Мне тут же была назначена модельная съемка в "Vogue".

Однажды в доме Либерманов я встретилась с близкой подружкой Татьяны -- Марлен Дитрих. Актриса была в безукоризненного кроя брючном костюме и с мундштуком в руке. Несмотря на преклонный возраст, они обе оставались красавицами и так удивительно походили друг на друга, что их часто принимали за сестер.

Алекс и Татьяна оказались в эмиграции почти одновременно, бежав с родителями из революционной России. Алекс начал ухаживать за красавицей Татьяной еще в Париже, соперничая с самим Маяковским. Поэт буквально потерял голову от Яковлевой, каждый день засыпал ее розами, читал стихи, на коленях умоляя вернуться с ним в Россию. Но она из массы поклонников выбрала в мужья французского дипломата маркиза дю Плесси и родила дочь Франсин, ставшую известной американской писательницей. В 40-м году маркиз дю Плесси погиб в авиакатастрофе, летя в Англию на встречу к де Голлю, и все заботы о вдове и ее дочери взял на себя Алекс.

В Нью-Йорке чета Либерманов пользовалась огромным влиянием. В их загородном поместье Либермания с огромным английским парком в уик-энд можно было встретить весь аристократический и художественный цвет Америки и Европы. У бассейна с подогретой морской водой гостям, вальяжно устроившимся в шезлонгах среди кустов роз, подавали закуски а-ля фуршет. Вдали у холмов гуляли олени, которые вечером с любопытством заглядывали в окна загородного дома. О светских раутах Либерманов непременно извещала "Нью-Йорк таймc", с восторгом перечисляя имена: Ив Сен-Лоран, Артур Миллер, Франсуаза Саган, Иосиф Бродский, Михаил Барышников, Генри Киссинджер с супругой...

Когда Татьяна неожиданно скончалась, у Алекса случился второй, тяжелейший инфаркт. Его буквально чудом выходила медсестра с Филиппин, полукитаянка-полуиспанка Мелинда. Вскоре Алекс женился на ней и прожил вторую счастливую жизнь. Через год после болезни он с большой помпой справлял свое восьмидесятилетие в новом доме на Лонг-Айленде (с Либерманией, где все напоминало о Татьяне, Алекс расстался). Подробный отчет о бале по-филиппински я прочитала в газетах. В небе над домом кружил самолет с плакатом "С днем рождения, Алекс!", для гостей на берегу океана исполняли экзотические танцы специально выписанные с Филиппин танцоры, а бомонд угощали невероятными блюдами -- особенно поразила всех рыба величиной с акулу, запеченная в черной икре. В центре веранды бил трехъярусный фонтан из шампанского. Его подножие представляло собой гигантский шоколадный торт, на котором золотыми буквами кондитеры вывели пожелания гостям. И всю эту роскошь для юбиляра устроила простая филиппинская медсестра... Думаю, Татьяна с ее утонченным вкусом обязательно бы фыркнула: "Фи! Как вульгарно!"

 

В первый раз об этой замечательной женщине я услышала еще в России, в доме Лили Брик. Мы с Эдуардом Лимоновым часто бывали у нее на даче, я читала ей свои стихи (в журнале "Юность" почему-то посоветовали мне отослать их в "Плейбой"). Когда Лиля услышала, что мы навсегда уезжаем из страны, она немедленно пригласила нас к себе. Встретив нас с Эдуардом на пороге своей переделкинской дачи, сразу же сказала: "Леночка, я хочу подарить вам на память бриллиантовый браслет, который очень давно купил мне Ося. (Она имела в виду своего первого мужа Осипа Брика.) Этот браслет может подойти только мне или вам",-- и отправилась на второй этаж, в спальню. Вдруг вижу, как Вася Катанян, муж Лили, меняется в лице и молча бросается вслед за женой. Мы сидим на террасе за роскошно накрытым столом и ждем хозяев. Проходит пять минут, десять, двадцать... Через полчаса я не выдерживаю: "Эд, я умираю с голоду. Давай есть, плевать на браслет". Наконец они появляются. Лиля очень взволнованно говорит: "Леночка, извините, я передумала..." "Ну что вы, Лиля! Глупости! Забудем об этом, а то чувствую себя героиней Куприна: какие-то страсти по гранатовому браслету!" -- смеюсь я с облегчением.

 

Лиля в тот наш приезд явно не находила себе места: буквально несколько дней назад ее восьмидесятилетняя приятельница, сломав бедро, выбросилась из окна. Лиля не переставала восхищаться поступком подруги, говоря, что на такое способен только очень сильный человек. (Удивительно, но с ней повторилась та же история: сломав бедро, Брик выпила яд.) В тот прощальный вечер она показала мне в альбоме фотографию красивой женщины: "Как вы ее находите? Эта дама -- последняя любовь Маяковского". -- "Хорошенькая". -- "Да? -- сухо спросила Лиля и быстро захлопнула альбом. -- Странно, такое простое личико..."

При встрече с Алексом в Нью-Йорке я рассказала ему, что в альбоме Брик видела фото его жены. "Ни в коем случае не рассказывайте об этом Тане, они же друг друга ненавидят",-- забеспокоился Алекс. Но в первую же встречу с Татьяной я поняла, что она все знает: "Я слышала, вы видели какое-то фото у Брик. Так вот, это не я, а моя дочка Фроська". Она переживала, что ее фотография неудачна. Потрясающе: этих двух женщин до последнего вздоха волновала их слава красавиц, по которым убивался русский поэт!

-

- А как вы смогли в Америке пробиться на подиум? Там ведь огромная конкуренция!

-- Как-то мы с подружкой, листая журнал, увидели репортаж фотографа Аведона о модельном агентстве "Золи". Поговаривали, что его владелец, господин Золи, любит экстравагантных манекенщиц: у него работали Верушка и Джерри Холл, жена Мика Джаггера. Когда я позвонила в агентство, мне сухо ответили: "Сорри, мадемуазель, только с портфолио!", но когда услышали, что я из Москвы, любопытство взяло вверх. На кастинге я чувствовала себя как выставленная на продажу лошадь: меня заставили раздеться и даже заглядывали в рот -- все ли зубы на месте. "Ай, какие зубки, ай, какие ноги, ай, какие волосы!" -- только и слышалось со всех сторон. А еще все удивлялись моей невероятной худобе (44 килограмма при росте 176!): "А что вы там, бедные, в Союзе ели?" Я честно отвечала, отметив про себя, что у них от удивления брови лезут вверх: "Икру и водку". Самое смешное, что в США меня, с треском выгнанную из страны, считали засланной КГБ шпионкой: "Русская модель? Этого не может быть! Тут дело нечисто!" Меня вызывали в ФБР и с пристрастием допрашивали: "Скажите, Елена, может быть, вы знаете каких-нибудь русских шпионов?"

Началась безумная жизнь русской модели в сумасшедшем Нью-Йорке -- с утра стоишь под юпитерами на съемках, а ночь проводишь на тусовках. Как-то на одну из вечеринок к Золи заявился Милош Форман вместе со своим дружком Романом Полански. Форман уже успел прославиться в Голливуде, сняв фильм "Полет над гнездом кукушки". Два славянина были слегка пьяны и не скрывали, что приехали на смотрины. "Глянь, Милош, какая девчонка!" -- толкали они друг друга, откровенно пялясь на моделей. И тут взгляд Милоша упал на меня, сидевшую рядом с Джеком Николсоном. Я, кстати, не сразу поняла, что сижу с такой знаменитостью, и тихо спросила у сильно накрашенной соседки: "Этот парень сильно смахивает на актера Николсона, кто это?" "Деточка! -- громко возмущается она. -- Это он и есть!" Все смеются, кроме звезды: такие ошибки в обществе недопустимы. Я расстроилась, да к тому же была страшно зла в этот вечер -- так надоели эти пьяные рожи вокруг! В самый разгар веселья решила отправиться спать к себе в комнату на втором этаже. Но по плотоядным взглядам, которые бросал на меня Форман, поняла, что так просто скрыться мне не удастся. Поэтому дверь я предусмотрительно забаррикадировала шкафом, уложив для верности сверху еще и стулья. Но еще не успев заснуть, услышала грохот рухнувшей "баррикады". Форман, проникнув в комнату, моментально нагло залез ко мне в постель. "Милош,-- завопила я, отбиваясь подушками. -- Пошел вон!" "Как же ты не понимаешь,-- дыша перегаром, пытался обнять меня режиссер. -- Елена, мы же славяне. Нас здесь никто никогда не сможет понять. Какая там Мишель Пфайффер! Ты будешь звездой экрана, я все сделаю!" Но Милоша я прогнала, и с кино мне не повезло.

Был у меня еще один забавный случай со звездой Голливуда. Ужиная в одном из клубов, я заметила, что на меня очень пристально смотрит чернокожая красавица. Вокруг дамы, затянутой в блестящий кожаный комбинезон, роились кавалеры. Вдруг она, кивнув в мою сторону, что-то зашептала на ухо одному из них. Парламентарий, подойдя к моему столику, почтительно выдохнул: "Грейс Джонс приглашает вас на интимный ужин у нее в апартаментах". Хорошо зная ее наклонности, я громко послала кавалера актрисы. Он был поражен до глубины души -- отказать подружке Джеймса Бонда?!

Но вот о романе с французским писателем Роменом Гари у меня сохранились только приятные воспоминания. Гари очень серьезно относился ко мне, хотя выходить за него замуж я не собиралась. Его жизнь, к сожалению, оборвалась трагически -- он застрелился. Очень надеюсь, что не из-за меня, хотя, наверное, наша размолвка повлияла на ход событий. Я обещала Гари поехать в Канны на премьеру фильма, поставленного по его роману. Но в последний момент не захотела лететь с ним, он обиделся. Будучи последнее время в глубокой депрессии, он, вернувшись домой, застрелился. Кстати, по трагическому совпадению его близкая подруга, американская актриса Джин Сиберг, сыгравшая главную роль у Годара в фильме "На последнем дыхании", еще до нашей встречи с Гари тоже трагически ушла из жизни. Джин была активисткой, защищала права негров, которых преследовал ку-клукс-клан, ее травили американские власти, и в итоге она на свалке старых машин покончила с собой, выпив снотворное.



-- И все же интересно, что вас толкнуло эмигрировать?

-- Я не собиралась уезжать из Союза, нас с Лимоновым просто вышвырнули, сочинив липовые приглашения в Израиль. В то время самиздат, встречи с послами, обеды с иностранцами не прощались никому. За нами даже установили слежку: под окнами вечно торчала машина с агентами КГБ, телефон прослушивался, не раз в наше отсутствие квартиру буквально переворачивали вверх дном.

Вместе с нами в Вену улетали художник Бахчанян, писатель Юрий Мамлеев, моя подружка Ева и журналист Суслов из "Литературной газеты". Помню, зашли всей компанией в какую-то лавочку купить колбаски. Из всех нас хорошо владела немецким только жена Бахчаняна. Но Суслов смело вышел вперед и обратился к хозяйке, как ему казалось, по-немецки: "Мамка, яйки, млеко! Сме-тан-ка!" Потом, как курица крыльями, начал махать руками перед ошарашенной продавщицей и приговаривать: "Ко-ко-ко! Ко-ко-ко!" Получив наконец после вмешательства Иры Бахчанян продукты, Суслов, выросший на советских военных фильмах, все никак не мог утихнуть: "Мамка, сме-тан-ка! Вот дура!"

У меня с собой был маленький чемоданчик с фотографиями и вечерними платьями. Я думала, что праздник жизни, который у меня был в Союзе, продолжится и на Западе; для будущих приемов у меня были припасены даже золотистые туфельки. Но на этих шпильках мне пришлось ковылять в поисках более дешевой гостиницы. В Вене в то время существовали Толстовский фонд и еврейский фонд "Хиас", который занимался отправкой репатриантов в Израиль. В "Хиасе" на вопрос: "А вы евреи?" мы честно ответили: "Нет". Чиновники устроили нам громкий скандал: "Какое право вы, русские, имели выезжать по еврейской визе? Вон отсюда!" и выставили нас в Толстовский фонд, где нам выдали ничтожную сумму денег и поселили в дешевой гостинице. Хозяйка, быстро сообразив, что денег у нас нет, вскоре из отеля выгнала. Лимонов, перетаскивая вещи в ночлежку, все причитал: "Вот если бы твой папа здесь появился, они бы как миленькие нас тут терпели!"



-- А почему в Вене должны были бояться вашего отца?

-- Мой папа, Сергей Козлов, сразу же после войны был назначен комендантом Вены. Кстати, особняк, который он тогда занимал, был на соседней с гостиницей улице, Мария-штрассе. Судьба отца удивительна. Очень способному студенту в институте полностью переписали биографию, вычеркнув отца-белогвардейца, дворянское происхождение и приписав рабоче-крестьянские корни.

Папа был не только кадровым военным в органах, но и ученым-изобретателем: связь с разведчиками в Германии в войну осуществлялась благодаря его открытиям. Именно отец изобрел первые подслушивающие устройства, столь необходимые в разведке. Когда немцы подходили к Москве, мама жгла в печке все фотографии, где он снят со Сталиным. И не зря! Фашисты, прекрасно осведомленные о его открытиях, объявили огромную награду за голову полковника КГБ. Однажды отцу пришлось даже прятаться от фрицев в болоте и несколько часов дышать через трубочку.

Летом мы жили на даче, единственной из трех, оставленной нашей семье: две стояли рядом, а третья, самая большая,-- на другой стороне улицы. На одной из них поселили американского шпиона Пауэрса, чей самолет "У-2" сбили Советы. Отец следил за арестованным агентом, прослушивая его круглосуточно. Позже Пауэрса обменяли на нашего легендарного разведчика Абеля, пойманного в США

В деревне прекрасно помнили нашу семью и особенно почитали мою бабку, которая до конца жизни была церковной старостой. Довольно часто у нас на даче собирались священники в длинных рясах с огромными крестами на груди. Отцу почему-то такое знакомство легко сходило с рук. Местные бабы называли меня барышней и при встрече целовали руку, томилинские мужики же снимали шапки, кланяясь. Помню, мне категорически запрещалось играть с мальчишками, дружить я могла только с дочкой министра, семья которого жила на одной из наших прежних дач, и с ровесницей -- поповной. Однажды я все же юркнула в лаз в нашем огромном саду и сбежала. Когда папа подъехал на лимузине к даче и увидел, как я в компании мальчишек, задрав накрахмаленные юбки, луплю по мячу, жестоко меня высек. Я получила довольно странное воспитание: с одной стороны -- верующие бабушки с их требованиями читать молитву на ночь, а с другой -- суровый "советский" отец. А еще в детстве я очень много читала. В десять лет, ничего не понимая, прочитала всего Сартра. Помню, лежу на диване с любимой книжкой Ремарка и попиваю... коньяк.

Как ни странно, коньяк покупался именно мне. С детства меня мучила сильнейшая астма. Лечащий врач как-то посоветовал маме: "Ничего страшного не произойдет, если вы для расширения сосудов будете давать девочке по глоточку коньяка". Мне так эти "глоточки" понравились, что я небрежно, чтобы не вызывать подозрений, частенько просила: "Мам, оставь бутылку, а то что-то совсем нечем дышать".

Сама я чувствовала себя гадким утенком и, чтобы хоть как-то скрыть свою невероятную худобу, надевала под школьную форму массу нижних крахмальных юбок и натягивала сразу несколько пар чулок Мальчишки, увидев меня с очередной книжкой под мышкой, дразнили: "На тебе никто не женится!" В моей школе училась генеральская дочка Катя Гриднева, затравленная одноклассниками чистюля из хорошей семьи. Однажды мальчишки затащили ее в туалет и устроили экзекуцию. Из туалета Катя вылетела мокрая как мышь, шепнув с ужасом: "Следующей будешь ты!" Я почему-то не испугалась и приготовилась к бою. Припертая к стенке туалета, вцепилась руками в дверной косяк и стала бить ногами обидчиков. От моего неожиданно яростного сопротивления они попадали на пол, и я, как победитель, макнула их головами в полный мутной воды умывальник. Присланные ко мне на следующий день парламентарии торжественно объявили: "Козлик, отныне ты вождь всей местной шпаны!" Высокую должность я гордо отвергла, но строго приказала: "Катьку не бить!" С тех пор стала дикой заводилой и вела себя отвратительно. Папа, специально нацепив кортик и в погонах, не однажды приходил на педсовет, где меня грозились отчислить, но каждый раз, смилостивившись, оставляли -- "только ради отца".

В шестнадцать лет я бесстрашно резанула себе вены опасной бритвой, не найдя ответа на банальный вопрос: для чего живу. Но проведя два дня в сумасшедшем доме, решила больше этого не делать. Тем более что пришла пора романов...

Невинности я лишилась лет в семнадцать... по необходимости. Подслушав как-то беседу врача с мамой ("Знаете, если Лена станет женщиной, приступы астмы могут прекратиться"), я продумала план "лечения". Как только родители собрались на дачу, вызвала ухажера. Когда я в мамином невероятно прозрачном пеньюаре открыла ему дверь, он застыл на пороге, парализованный от страха. Долго пришлось приводить в чувство "любовника", отпаивая его припасенным на всякий случай коньяком. "Ну давай быстрее!-- торопила я окаменевшего ухажера.-- Скоро родители придут!"



-- Вы очень рано вышли замуж, чуть ли не в восемнадцать лет. Кто был вашим первым мужем?

-- Виктор Щапов, известный художник-график Он был старше меня на 25 лет и дружил с моей старшей сестрой, так что знал меня, можно сказать, с пеленок. Однажды, усадив меня, четырехлетнюю, к себе на колени, пошутил: "Вот на Ленке я и женюсь!" Так и произошло. Мы с ним встретились, когда я уже работала у Славы Зайцева.   Меня,   16-летнюю худющую длинноногую девчонку, Слава случайно заметил в метро и пригласил во Всесоюзный дом моделей. Витя через знакомых девушек-моделей постоянно зазывал меня к себе в мастерскую, но я каждый раз отказывалась -- спешила домой. Родители были в шоке от того, что их дочь работает манекенщицей: мама, плача, каждый вечер выходила меня встречать, боясь за мою нравственность. Однажды девчонки, уболтав меня, все же затащили к себе. После чаепития как бы невзначай заметили: "Сейчас за нами заедут мальчики, но тебя, если хочешь, можем подбросить до дома". У подъезда нас ждал роскошный "Шевроле" известного на всю Москву французского журналиста Люсьена Но, работавшего в "Пари матч". Он был знаменит коллекцией немыслимых замшевых пиджаков, вызывавшей зависть у всех, включая Андрона Кончаловского. (Впоследствии Люсьен стал мужем красавицы Лили, которую у него увел Марк Бернес.) Рядом с Люсьеном сидел Костя, сын маршала Тимошенко. Мы с девчонками набились в машину и поехали. По дороге Костя в зеркальце непрерывно посылал мне призывные взгляды. Вдруг замечаю, машина проезжает мой дом и мчится куда-то дальше. Я начинаю кричать: "Остановите машину!" и рвусь выскочить на ходу. Меня все хором стали уговаривать: "Козлик, ну что ты? Сейчас заедем на минуточку к приятелю и потом отвезем тебя!" Автомобиль затормозил у дома на Садовом кольце, где раньше был знаменитый магазин "Людмила". Как позже выяснилось, там и жил Щапов. В огромной квартире, где оказалась масса народу, было не протолкнуться. Меня подвели к маленькому лысенькому человечку, сидевшему за мольбертом. Он кивнул головой в знак приветствия и даже не обернулся в мою сторону. Я возмутилась: "Что это за безобразие!" и про себя даже обиделась -- так настаивал на визите, а теперь и не смотрит! Но это был коварно продуманный ход опытного ловеласа: организовать "похищение", сделав при этом вид, что совершенно ни при чем. Однако прекрасно разработанный план Щапова внезапно рухнул: у нас с Костей с этого вечера закрутился невероятный платонический роман. Мы веселой компанией лихачили по ночной Москве на шикарных иномарках, часто с нами проводил время племянник Микояна Ваня. Помню, как сильно напившийся Костя облил шампанским мою дорогую шубу, открывая на ходу бутылку. Все разрушила моя мама. Узнав о наших отношениях, она предупредила Костю: "Если вы не прекратите свои ухаживания, я позвоню вашей жене!" Масла в огонь подливал Щапов. Он ходил к нам домой и все ныл: "Уж эти мне старые мужчины! Им лишь бы молоденьким девочкам кружить головы! Безобразие!" (При этом сам был старше Кости.) В результате мама исполнила свое жестокое обещание -- позвонила-таки Костиной жене. Она прекрасно знала Нелю, дочку маршала Чуйкова, а тот, как и маршал Тимошенко, дружил с моим отцом.

Витя, втираясь в доверие к маме, таскал ей конфеты и цветы и как-то предложил: "Мария Григорьевна, может, мне пригласить Лену в Дом кино на Новый год? Пусть девочка развеется, ведь она так переживает случившееся". Коварный Щапов опять состроил каверзу. Оказывается, параллельно он наобещал Косте, что пригласит в Дом кино его жену, и мы с Костей сможем уехать встречать праздник на дачу. На закрытом приеме по случаю Нового года я произвела фурор -- на мне было длинное расшитое стразами платье и роскошная шляпа от Диора (моя сестра была замужем за французом и присылала мне наряды из-за границы).

Дальнейшие события походили на кино! Ровно в двенадцать под бой курантов двери в зал ресторана распахнулись и на пороге в сопровождении свиты появился бледный Костя. Он быстро подошел к нашему столику и залепил звонкую пощечину вскочившему Щапову. Потом, повернувшись ко мне, поцеловал руку: "Мадам!" и, шаркнув ногой, тут же удалился. После этой нашумевшей истории бедного Костю просто-напросто отправили в ссылку.



-- Что-то не очень понятно ваше поведение, Елена. На чьей же вы были стороне?

-- На самом деле роман с женатым мужчиной мне порядком надоел. А последний случай расставил все точки над "i". Именно после этой встречи Нового года Щапов повез меня домой. Я не возмутилась его вероломством еще и потому, что он мне нравился. Виктор, несмотря на непривлекательную внешность, был очень интересным, необычным человеком, обладал редким остроумием и каким-то не нашим шармом. Импонировали его имя в обществе, щедрость и шлейф славы Синей Бороды: не было ни одной красивой девушки в Москве, с которой он бы не переспал. Словно арабский шейх, Щапов обливал молоденьких девушек с ног до головы дефицитными французскими духами и одевал как кукол. Ветреный художник быстро менял дам сердца, но ни одна не оставалась в обиде -- так щедро он обставлял неизбежное расставание. И потом надо отдать ему должное -- как честный человек, он часто женился! Я, кстати, была его третьей женой.

Когда мы поженились, мне исполнилось всего 17, и Щапов, боясь, что его упекут в тюрьму за совращение несовершеннолетней, постоянно предупреждал меня: "Если к нам придет милиция, имей в виду: я тебя учу живописи". Детей у него не было, и, естественно, он баловал меня, как свою дочку. В Доме кино при нашем появлении шептались: "Вначале с дочкой приходил (имея в виду предыдущую жену), а теперь вот с внучкой!"

В гости к Щапову ходила вся артистическая Москва. Попасть к нему в дом считалось большой честью. В его квартире ели-пили 30--40 человек круглосуточно, а он сидел себе и спокойненько работал. У Виктора было огромное количество заказов: он рисовал плакаты, иллюстрировал детские книги.

Просыпаясь утром, я не сразу понимала, где нахожусь: в саду или на кладбище -- вся комната и кровать были усыпаны цветами. Чтобы удивить "свою девочку", Щапов выписывал из Парижа устрицы или фрахтовал самолет, на котором мы летели в Сочи купаться. В один из моих дней рождения был устроен перформанс. Я возлежала посреди комнаты в ванне, наполненной французским шампанским, а оторопевшие гости черпали бокалами шипучий напиток и пили за мое здоровье. Щедрость мужа не имела границ -- мне, молодой жене, он сразу же после свадьбы купил белый "Мерседес", такого автомобиля, наверное, не было еще ни у кого в Союзе...



-- Ну а как появился Лимонов?

-- С Эдом меня познакомил Сапгир. Он в ту пору был очень трогательным провинциалом: с буйными кудрями, в расшитой украинской рубашке и круглых очках. Лимонова хорошо знали в Москве, но не потому, что писал стихи -- он отлично шил брюки. Я же вначале влюбилась именно в его стихи, а потом уже в их творца. Щапов, не подозревая, что сам роет себе могилу, проявлял отеческую заботу: "Позовите Лимонова. Пусть борща поест, а то он вечно голодный". Появившись в нашем доме в первый раз, Лимонов от смущения нечаянно перевернул стол и разбил старинные чашки. Зная, что я не люблю молоденьких юношей, он прибавил себе для солидности лет восемь. У нас очень скоро образовался любовный треугольник. Я не знала, что делать. Все решилось, когда мы с компанией разбились на "Мерседесе", возвращаясь с празднования Старого нового года. Был сильный гололед, машину занесло, и в результате я получила сильное сотрясение мозга. Видимо, эта травма и повлияла на мою решительность. "Если три раза подряд выпадет орел -- уйду к Лимонову",-- загадала я и бросила монетку. Монета три раза упала орлом вверх.

Вот так и ушла от мужа-миллионера к нищему Лимонову на чердак. По натуре я человек эмоциональный и очень правдивый и не могла долго притворяться и лгать мужу, имея тайного любовника.

Когда я собралась уходить, бедный Витя перебил в доме всю посуду, разгромил мебель и даже хотел уничтожить мой портрет работы художника Збарского. Я спокойно смотрела, как летит на пол саксонский фарфор, но отчаянно кинулась на защиту своего портрета и вырвала его из рук Щапова. Тогда Витя в отчаянии бросился к балкону. Много сил пришлось потратить, чтобы хоть как-то привести его в чувство. Щапов до последнего не верил, что мы с ним разводимся -- даже в суд заявился с огромным букетом. Широко улыбаясь, протянул его мне: "Какой развод, Лена, опомнись! Сейчас поедем в ресторан, и все станет на свои места". Но я настояла на разводе. И вот тогда у него случился первый инфаркт. Через какое-то время Витя позвонил и бодро сообщил: "А я женюсь!" И действительно, женился на молоденькой модели, которая оказалась алкоголичкой. Думаю, он это сделал назло мне.

-- И ваша богемная жизнь на этом закончилась?

-- Ну почему? Мы с Лимоновым жили припеваючи, периодически продавая мои драгоценности и французские наряды. Дружили с венесуэльским послом, часто бывали на посольских приемах. Лимонов познакомил меня с Эрнстом Неизвестным. Мы только поженились, когда Эд повел меня к нему в мастерскую. Через какое-то время озадаченный Лимонов приходит домой и с порога начинает допрос: "Ты звонила Неизвестному?" -- "Нет". -- "И не заходила?" -- "Да нет же!" -- "Странно. Встречаюсь с одной художницей, а она мне по секрету: "Не хочу тебя расстраивать, но история ужасная. Неизвестный рассказал, что твоя жена пыталась затащить его в постель!" Даже Лимонов при его ревнивом характере в эту байку не поверил. Я немедленно позвонила Эрнсту: "Вам надо рожу набить за такие небылицы!" Он стал оправдываться.

.

-- А что, Лимонов действительно был страшно ревнив?

-- Он не только без конца ревновал, но и очень болезненно относился к моей известности и не переносил, когда отмечали меня, а не его. Однажды на даче Лимонов, на которого в тот день мало обращали внимания, решил сломать веселье и на глазах у всех зарезаться.

Даже в мелочах он должен был быть впереди. Если ему говорили: "Посмотри, какие у Лены красивые руки!", он тут же вытягивал свои: "А мои?" Я никому не показывала Лимонова, настолько мне было стыдно. Как-то позвонил Боря Мессерер, который решил устроить смотрины моего нового мужа: "Куда пропала? Приходите к нам!" Лимонов с порога зажался. Перед ним сидели сестры Вертинские, которых он видел только в кино, Азарий Плисецкий, брат Майи, и многие другие знаменитые люди. Принесли самовар. Я протягиваю Лимонову чашку, а он от смущения льет мне на руку крутой кипяток. Не знаю, как я выдержала, даже не вскрикнув. Потом встала и спокойно сказала: "Извините. Эдуард себя плохо чувствует". В гробовой тишине мы вышли. На лестнице я сорвала с Лимонова очки и расцарапала всю его физиономию.

Перед венчанием мой будущий муж окрестился и получил имя Петр. В церкви в Гнездниковском переулке батюшка, услышав о моей бабке Анастасии Козловой, заявил: "Все сделаю по-царски!" Венчание шло два часа, пел хор Большого театра, над нашими головами держали настоящие золотые венцы. Во время церемонии я потеряла обручальное кольцо. Его долго все искали, включая батюшку, но так и не нашли. Зная, что это дурной знак, я очень расстроилась. Кстати, примета оказалась верной: с мужем я рассталась...

Мы все больше и больше отдалялись друг от друга. К тому же в Америке у Лимонова усугубился творческий кризис -- он плохо говорил по-английски, а из-за совковой провинциальности так и не смог вписаться в нью-йоркскую артистическую среду. К тому же он решил эпатировать публику -- прогуливался по Манхэттену на высоких каблуках и в рубашке с жабо, вызывая у меня жуткое раздражение. Когда я переехала от него, он просто обезумел -- врывался на литературные вечера и в присутствии знаменитостей бросался на меня с кулаками, вламывался с ножом в мою квартиру и грозился перерезать мне горло.

При расставании Лимонов пообещал, что напишет ужасную книгу, и потом страшно боялся, что я не дам разрешения на ее издание. Но, как ни странно, книга мне понравилась. В ответ я написала свой роман "Это я -- Елена, или интервью сама с собой".

Кстати, говорят, Щапов умер от второго инфаркта после того, как прочитал книгу "Это я -- Эдичка". Я казалась ему настолько чистой девочкой, что он, не ожидая таких откровений, умер, возможно, от потрясения...

 

-- В то время в Нью-Йорке собралась довольно большая компания артистической эмигрантской богемы. Вас приняли в нее?

-- Конечно. В Нью-Йорке жизнь кипела: без конца проходили выставки, литературные вечера, домашние посиделки. Шемякин издавал в Америке альманах "Аполлон", где печатались и я, и Лимонов. Работа модели приносила мне неплохие деньги, но я все же считала себя писательницей. Именно тогда Миша придумал провести съемку с огромными бараньими тушами у него в мастерской. Меня с головы до ног вымазали оливковым маслом. Потом эти фотографии Шемякин опубликовал, не спросив у меня разрешения. Причем ту, где я держу его голую дочь, как собачку, на цепи, он изъял.

Довольно часто в Штаты приезжали друзья и знакомые из Союза. Как-то в Нью-Йорк прилетел Евтушенко. В то время он был необычайно популярен, и его пригласили читать стихи в американских университетах. Однажды вечером мы с Шемякиным отправились на встречу со знаменитым соотечественником, прихватив с собой из бара... трансвестита. (Шемякин не пожалел для такого случая 150 долларов!) Евтух сразу же положил глаз на "девочку", которая по предварительной с нами договоренности усиленно строила ему глазки. Весь вечер Женя почему-то спрашивал у меня: "Интересно, а есть ли у нее дети?", а потом, распалившись, поволок отнюдь не сопротивлявшуюся "даму" в спальню. Шемякин, испугавшись за свою репутацию, поспешил открыть бедному Евтушенко горькую правду. Тот был в шоке. Для советского человека это было сродни грому среди ясного неба: принять переодетого мужика за обольстительную бабу! Позор!

 

-- Интересно, а откуда на лице у Шемякина такие странные шрамы?

-- Мне тоже было страшно любопытно это узнать. Этот вопрос я задавала Мише дважды, он отвечал на него по-разному. Вначале небрежно махнул рукой: "Как-то я работал на литейном заводе, и на меня вылилась смола", в другой раз, видимо забыв о первой версии, ответил так: "Да ты знаешь, в Сибири в тайге медведь задрал". Я бы не удивилась, если бы в третий раз услышала о бандитской пуле. Миша вообще слыл большим мазохистом и любил сам себе наносить раны. Скорее всего эти шрамы на лице -- дело его собственных рук. Однажды на наших глазах в одном из баров он неожиданно вонзил нож в свою лежащую на скатерти руку с такой силой, что лезвие пробило насквозь и руку, и столешницу.

О его буйствах в период запоев ходили легенды. При виде приближающейся Мишиной фигуры швейцары в ресторанах Нью-Йорка спешно закрывали двери, вывешивая таблички "Мест нет". А дело в том, что Шемякин часто носил с собой наган. Напившись, он доставал его из кармана своих черных штанов и палил по зеркалам, вопя песню Высоцкого: "Где мой черный пистолет? На Большом Каретном".

А еще во Франции я постоянно встречалась с давним приятелем Максимом Шостаковичем. Познакомились мы еще в Москве. К сыну прославленного композитора Дмитрия Шостаковича меня, шестнадцатилетнюю девчонку, привел учитель английского языка. Максим был пьян, слушал Малера и бил любимые пластинки о колено. Почему-то так совпадало, что когда я прилетала из США в Париж, там каждый раз давал концерты дирижер из СССР Максим Шостакович.

Как-то прилетаю вместе с Левой Збарским, художником, в которого была сильно влюблена, из Штатов в Париж. Приходим в гости к Максиму. Расположившись на кухне, начинаем разговор. "Максим, может, попробуешь?" -- лукаво предлагаю, достав из сумочки кокаин. Лева успокоил друга: "Ничего страшного, не бойся". Любопытный Максим решается на невероятный для советского гражданина поступок. И вот так под кокаин мы с Левой всю ночь рассказывали Максиму о преимуществах западной жизни. Через два месяца после ночных посиделок я случайно услышала по радио, что сын Шостаковича сбежал из СССР. Когда мы в очередной раз встретились, Максим долго смеялся: "Это все ты со своим кокаином! Если бы не порошок, жил бы себе до сих пор в Союзе". Так мы с Левой невольно стали причиной бегства Шостаковича на Запад. Максим женился на русской девушке, его сын Митя живет в Париже и пишет современную музыку. Я очень люблю его гостеприимную семью.

 

 

-- А что за легендарная личность Лев Збарский, которого вы так часто упоминаете?

-- Это московский художник, он уехал в Нью-Йорк раньше меня. Мы были знакомы через мужа. На самом деле его зовут Лев-Феликс. Его отец, академик Борис Збарский, участвовал в бальзамировании тела Ленина. Когда во время войны тело вождя эвакуировали в Сибирь, туда отправилась и вся семья Збарских. Маленький Лева сидел в купе, а на соседней полке лежал Ленин... Сколько я ни расспрашивала его о секретах бальзамирования, он так и не раскололся. Когда Леву провожали в Штаты, в аэропорту по иронии судьбы собрались его бывшие жены: Маша Вертинская и Люда Максакова. (История жизни еще одной его жены, Регины, очень красивой модели Вячеслава Зайцева, трагична: попытка самоубийства, преследование КГБ, сумасшедший дом, наконец, таинственная смерть с телефонной трубкой в руке.) Так вот, Маша и Люда рыдали в голос друг у друга на плече. Одна я почему-то смеялась. "Ты-то что хихикаешь?" -- враждебно спросил меня кто-то. Честно говоря, не помню, что меня тогда так развеселило. Поняла это я много позже: оказывается, мы с Левой не прощались.

Спустя годы в Нью-Йорке у нас начался бурный роман. Чувство к Леве было настолько сильным, что я даже просила мужа-итальянца, с которым мы незадолго до этого поженились, о разводе. Но все разрешилось само собой -- в один прекрасный день, не выдержав ревности Збарского, я сбежала.

Лева запирал меня на ключ, даже когда выходил за хлебом, и всюду следил за мной. Я оставила его в съемной квартире со всеми вещами и любимой кошкой, села в машину и уехала. Надо отдать ему должное: уходя, кошку он взял с собой. (Я оценила его заботу о животном, хорошо помня жалобы Максаковой, что Лева совершенно не принимает участия в воспитании ребенка.)

 

-- Вы сказали, что вышли замуж за итальянца. Говорят, он из очень знатной семьи?

-- Джанфранко де Карли был старше меня на 11 лет. По матери он маркиз Спинула, один из его предков был губернатором на Корсике при Наполеоне. Как-то на приеме в итальянском посольстве нас угощали изысканным вином, потом демонстрировали фильм "Падре Падроне". Очень хрупкий молодой человек не отходил от меня весь вечер, а потом попросил мой номер телефона. "Не буду встречаться!" -- решила я и каждый раз бросала трубку, как только звонил пылкий влюбленный. Когда Джанфранко позвонил в очередной раз, я трагически зашептала: "Вы знаете, я больна..." "Замечательно! Я приеду!" -- завопил он на другом конце. Но, придя ко мне, оробел: спальня была обтянута лиловым шелком, над широкой кроватью, где я томно возлежала, нависал белый балдахин. У ложа нес почетный караул Саша Бородулин. Сверяясь по часам, он давал команды поклонникам, скорбно сидящим в углах на стульчиках: "Так, молодой человек! Пора, ваше время истекло!" Когда наконец все ушли, Саша сурово повернулся к Джанфранко: "Вам пора!" Но мне стало его жалко, и я попросила сделать исключение. "Может, ты выйдешь за меня замуж?" -- быстро выдавил из себя итальянец на третий день знакомства. "Никогда!" -- даже подскочила я. Но он прибег к хитрости: "У тебя будет паспорт, и ты сможешь поехать в Россию к маме!" Этот аргумент на меня сразу подействовал. И потом он был такой милый: Джанфранко прожил 16 лет в Лондоне, и от итальянца в нем осталось мало. В день свадьбы в Риме я заехала за ним на упряжке лошадей и после церемонии отвезла в ресторан. Но венчаться второй раз я категорически отказалась, несмотря на его слезы и мольбы. Поселились мы у родителей мужа в огромном фамильном доме. Его маме очень нравилось, что все вокруг ахают при виде ее красивой невестки.

У нас с мужем был свободный брак, и поэтому я больше времени проводила в Париже и в Нью-Йорке -- Рим казался мне тогда очень провинциальным. Джанфранко настолько меня любил, что позволял делать все что угодно, терпя мои загулы и безумное расточительство.



-- Ну а как же работа?

-- В Париже в то время выходил очень необычный авангардистский журнал "Мулета". А издавал его бывший гражданин СССР, а ныне свободный художник Котляров, которого все звали просто Толстый. Он прославился тем, что создал общество "Вивризм" (от слова "жить") как звонкую пощечину пошлому и обветшалому искусству. Я входила с Лимоновым в редколлегию журнала и ездила в Париж на заседания. К тому времени с бывшим мужем страсти улеглись: у него появилась новая пассия, Наталья Медведева, которая тоже печаталась в "Мулете".

 

 

Познакомились мы с Толстым в Риме. Кто-то дал Котлярову мой адрес, и однажды в дверь старинной графской квартиры позвонили. "Я хочу сделать в Риме хеппенинг,-- с порога зачастил необычайно толстый бородатый человечек. -- Можешь помочь?" Потом, оглядев квартиру, занимающую весь этаж и набитую антиквариатом, тут же сориентировался: "Да-а, графинюшка! Богато живешь! Может, ты мне красок купишь и пригласишь местных журналистов? Я буду совершенно голый, расписанный в стиле боди-арт, средь бела дня купаться в Фонтане де Треви" (фонтан прославился на весь мир благодаря купанию в нем пышногрудой Аниты Экберг в фильме Феллини "Сладкая жизнь"). Я с сомнением покачала головой: "Это католическая страна, тебя тут же арестуют". -- "Ну и хорошо! Я концептуалист. Мне нужна провокация!" Ну что делать? Я купила земляку-провокатору красок и обзвонила все крупные газеты, рассказав о предстоящем хеппенинге. К 10 утра журналисты окружили фонтан. Наконец подъехала машина, из которой вышел Толстый в пальто в сопровождении какой-то удмуртки. Затем, лихо скинув пальто за античными скульптурами, он застыл среди них, приняв позу римского патриция. Заработали камеры. Туристы, и без того вечно толпящиеся на площади, стали скапливаться у фонтана. Вдруг голая фигура громко закричала: "Ого-го-го!", толпа радостно подхватила: "Ого-го-го!" Тут засвистела опомнившаяся полиция. Толстый, сверкнув намалеванными на пышных бедрах цветочками, сложил ручки и элегантно, как рыбка, нырнул в бассейн. На вынырнувшего концептуалиста карабинеры надели наручники и увезли в полицейский участок. Удмуртка причитала рядом со мной: "Что делать? Что делать?" Знакомый журналист, которому я позвонила вечером, объяснил: "Ему грозит трое суток ареста. До суда его продержат в тюрьме Реджина Челли". Искать судью или мэра накануне праздника 1 мая было бесполезно. Мы с удмурткой отправились в тюрьму -- отвезти вещи совершенно голому художнику. Карабинер, проверив передачу, взял все, кроме зубной пасты: оказывается, в ней могли передать заключенному наркотики. На суде я была свидетелем: "Это художественная акция!" Полицейский выступил с обвинением: "Господа! Этот человек разделся донага, шокируя публику!" Судья хотя и не понял, что такое "акция", но явно благосклонно смотрел на миловидную русскую девушку. Я демонстрирую газеты: "Вы видите -- тело закрашено цветами, значит, художник не был голым. При аресте он просто был вынужден повернуться к людям задом!" Толстого оправдали благодаря моей защите. В ресторане после процесса он на радостях проглотил пять огромных бифштексов по-флорентийски.

Спустя время мы с Толстым встретились на выставке Басмаджана, известного галерейщика, пропагандирующего русское искусство. Гарик был родом из Бейрута, жил бедно в комнатке на Пляс Пигаль и вдруг в одночасье стал богачом. Болтали, что он работал на несколько разведок. Меня он с удовольствием опекал: называл "анфан террибль" и часто водил пострелять в тир. Так вот, Гарик пригласил меня на открытие грандиозной выставки. Налил коньяку в кабинете и спросил: "Ты знаешь, Толстый оборвал мой телефон, умоляя сделать его выставку. Как ты думаешь, стоит ли?" Я засмеялась и предложила разыграть старого знакомого. Увидев меня в кабинете, Толстый бледнеет. "Лена против",-- трагично произносит Гарик и рвет уже отпечатанный пригласительный билет на выставку Толстого на глазах у несчастного. Тут я произношу знакомое нам с Толстым слово: "Провокация!" Все хохочут.

А еще я в Риме работала репортером в журнале "Allegro romano" -- "Веселые римляне": брала интервью у знаменитых итальянцев и приезжающих звезд. Судьба свела меня с примой нашего балета Майей Плисецкой, которую пригласили поработать в Римскую оперу. С Майей я была знакома через ее брата Азария, частого гостя у нас в Москве. Как-то раздается звонок. В трубке -- плачущий голос Майи: "Лена, катастрофа! Мне не платят, жить негде! Я живу в комнатке на рабочей окраине Рима". Ужас! Что делать? Звоню Тонино Гуэрре, с которым в то время дружила, и жалуюсь на итальянское негостеприимство. Он был так возмущен, что тотчас же набрал номер телефона дирекции театра и стал орать в трубку: "Вы имеете дело с мировой знаменитостью! Как вам не стыдно?!", но постепенно, слушая ответ, затих. Повесив трубку, гневно поворачивается ко мне: "Ты что меня позоришь? Она очень много получает, и ей оплачивают шикарный номер в гостинице. Майя просто экономит деньги!" В конце концов в ее судьбе приняла участие Наталья Андрейченко, жена Максимилиана Шелла, и сняла для Плисецкой достойный номер в гостинице.

Я же как могла старалась развлечь Майю, помочь забыть трудности и театральные склоки -- таскала с собой в рестораны и на приемы. Мой муж это всячески поощрял: Джанфранко ее боготворил. Однажды Майя обратилась к нему с просьбой (он служил в банке): "Дорогой, помогите мне открыть счет, я не хочу ввозить заработанные деньги в СССР". Сказано -- сделано! В одном из американских банков он нелегально открывает счет для Майи. Настал срок ее отъезда. Звонит Плисецкая: "Лена, у вас такой хороший вкус, не сходите ли со мной за компанию по магазинам? Мне надо кое-что купить". Я везу ее в район Рима, где продаются самые дорогие наряды. Майя устремляется к вешалке, небрежно шлепая мне на колени сумку: "Лена, следите за сумкой. Там 15 тысяч долларов. Мне непременно нужно все истратить. Не ввозить же их домой?" Надо сказать, деньги разошлись мгновенно. За усталой, но довольной Майей с огромными сумками шагала я -- балерине нужно было копить силы для вечернего выступления. "Майя, может, зайдем поесть?" -- предложила я, когда мы дошли до района вилла Боргезе. После того как я расплатилась в ресторане, Майя милостиво предложила: "Лена, можно я угощу вас кофе?" Когда вечером я пожаловалась мужу, он тут же нашел оправдание знаменитости: "Она же звезда, Лена, как ты не понимаешь?! Нельзя быть такой меркантильной".

Майя укатила домой, и очень долгое время от нее не было ни слуху ни духу. Вдруг раздается звонок из Испании. "Лена,-- взволнованно почти кричит в трубку Майя,-- меня, как всегда, обманули! Обещали дать премию "Via Condoti", и вот все срывается". (Эта почетная денежная премия вручается иностранным знаменитостям, которые проработали какое-то время в Риме. Церемония обставляется с большой помпой: улица престижных магазинов via Condoti перекрывается, расставляются столы, и на вручение приглашают звезд и местную знать.) "Лена,-- уже рыдает Майя. -- Я не успела послать письмо о своем участии. Не могли бы вы похлопотать обо мне? Я мечтаю получить эту премию!" Муж тут же идет на прием к хозяину бутиков и распорядителю этой премии Джанни Батистони, который, на счастье, был его другом детства. Джанни в виде исключения разрешил Майе прислать письмо с опозданием, пообещав товарищу, что премия будет непременно за ней: "Да, посылать вам с женой отдельные пригласительные не буду, придете на прием с Майей". Через какое-то время я об этом эпизоде совсем забыла -- у меня родилась Настенька, и я погрузилась в приятные хлопоты. Однажды, явно не в духе, звонит муж со службы: "Я сейчас приеду". По его взволнованному голосу я догадываюсь, что случилось нечто. В прихожей он бросает мне утреннюю газету. "Читай!" Крупный заголовок гласит: "Вчера советской балерине Майе Плисецкой вручили престижную премию на via Condoti. На приеме присутствовали..." Через час как ни в чем не бывало звонит Майя: "Я слышала, у вас родился ребенок? Лена, как вы могли испортить такую роскошную фигуру?!" "Майя, я могу вас поздравить с премией?" -- перебиваю я ее. -- "Ах да. Я вам вчера звонила, но ваша горничная сказала, что вас нет дома..." И тут же, чтобы уйти от темы, начинает жаловаться на брата Авария. Я ее остановила: "Вы сказали, что нас не было дома. Так вот, Майя, отныне для вас нас не будет дома никогда!" И повесила трубку. Эту историю я рассказала на страницах журнала "Веселые римляне", назвав ее "Блеск и нищета одной звезды".



-- Лена, вы чувствуете себя иностранкой или живете как русская за границей?

-- Я стала слишком итальянкой. 25 лет живу на Западе и уже изменилась. Когда приезжаю в Россию, то воспринимаю ее как чужую: той страны, которую знала я, уже нет. Как нет моего детства, юности. Нет людей, языка... Я люблю Италию, это моя вторая родина. Как графиня де Карли по статусу имею право присутствовать на приемах Папы Римского. А еще от итальянского правительства я получила крест и титул комендаторе. После Моники Витти я -- вторая женщина, удостоенная этого звания. За итальянские переводы своих стихов я получила литературную премию "Медитерранео" вместе с Жоржи Амаду.

Мой муж умер от инфаркта прямо в банке десять лет назад. Мы с Настенькой живем в одной из оставшихся квартир на пенсию мужа. Все квартиры, виллы и дворец прокутили... Только после внезапной смерти Джанфранко я поняла, кем он был для меня и как я его не ценила. От горя стала много пить. Меня спасла трехлетняя Настенька. Как-то, собираясь в детский садик и натягивая сразу несколько пар колготок -- как и я в детстве,-- она вдруг сказала: "Мама, а ты не могла бы пить в другой комнате?" Дочь -- мой ангел-хранитель, которого мне оставил Джанфранко...

Беседовала Ирина Зайчик
Рим--Москва

 

В Сентрал Парке. 1978 год.
Фото Л. Лубяницкого

Слева направо:
Дениз, М.Шемякин, К.К.К., Елена де Карли-Щапова, Э.К.П., Э.Лимонов

 

 

 

«…Я ПИСАЛА ДЛЯ ЭЛИТЫ, А НЕ ДЛЯ «НАРОДА»!»
интервью с графиней Еленой Щаповой де Карли

Выйдя замуж за известного советского художника-графика Виктора Щапова, Елена оказалась в центре интеллектуальной жизни Москвы. Знакомство с Лимоновым закончилось для них свадьбой, а для Виктора — инфарктом. В начале 70-х имя Елены Щаповой пользовалось определенной известностью и популярностью в среде литературно-художественной богемы. Конфликты с КГБ привели к выдворению «веселой» семейки из СССР осенью 1974 года по израильским визам. Приехав в Америку, Елена пробует свои силы в качестве фотомодели и манекенщицы, через некоторое время становится самой известной «русской моделью» на Западе, что дает ей возможность быть вхожей в самые высокопоставленные круги США и Европы. Череда знакомств со знаменитостями (о Сальвадоре Дали, Питере Бруке и Милоше Формане у Елены осталась масса воспоминаний) завершилась очередным замужеством, которое принесло ей графский титул, состояние, стабильное социальное положение и возможность посвятить себя литературному творчеству. Елена Щапова — автор двух книг («Это я — Елена» («Интервью с самой собой») — «Подвал», Нью-Йорк, 1984 и «Нил Низи Бене» («Ничего, кроме хорошего») — «Хамелеон», Иерусалим, 1989), двух поэтических сборников и многих публикаций в эмигрантской периодике. За переводы своих стихов на итальянский язык она была удостоена премии Медита Роне (получала вместе с Жоржи Амаду) и креста от итальянского правительства, давшего ей титул комендаторе (исключительно мужская награда, и Елена была второй женщиной после Моники Витти, ее удостоенной). Елена Щапова — единственная представительница современного русского литературного авангарда, получившая подобное признание за пределами диаспоры. Кроме того, она — героиня «эмигрантского бестселлера №1», романа Лимонова «Это я — Эдичка», переведенного на большинство языков мира, и «одна из самых красивых женщин Европы» (определение, данное ей Российским телевидением).

— Вы приехали в Советский Союз после семнадцатилетнего отсутствия. И, учитывая тот факт, что в России сейчас «судьбоносные» перемены происходят в колоссальном темпе, хотелось бы узнать, как Вы ощущаете себя здесь?

— Я думаю, что все происходящее — это анархия. Бакунин был бы счастлив, увидев все это. Хотя даже анархия предполагает какие-то ограничения…

— Советский Союз сейчас — это общество неограниченных возможностей…

— Вы помните знаменитые стихи Толстого «Веселая царица была Елизавета. Поет и веселится, порядка ж нет как нету»? Порядок в России создать очень сложно. Объяснить русскому человеку, что такое порядок, непросто. Русский человек веками был приучен к кулаку и плетке, это было всегда, не только при Советской власти, и вот теперь ему дали свободу, а он не знает, что с ней делать.

— Когда Вы уезжали, Вы надеялись на такое возвращение?

— Я не хотела уезжать, нас выгнали. Я очень любила Россию, Москву, свой круг друзей, я здесь жила очень хорошо. Я считаю, для литератора, тем более поэта, эмиграция — это изгнание. Поэт должен жить со своим народом, ведь это его публика, для которой он пишет. Конечно, на Западе я перевожу свои стихи, но я работаю с русским языком, я пишу для русской аудитории. Я очень счастлива, что приехала в Россию, что меня так приняли. Я бы никогда не могла представить, что у меня будет вечер в ЦДЛ, потому что я всегда была поэтом андеграунда, и в то время об этом нельзя было и мечтать. Я всегда писала вне рамок соцреализма. Когда-то я послала свои стихи в какой-то журнал, кажется, «Юность», и мне ответили, что это стихи для «Плэйбоя»…

( Collapse )

— Какое пророческое напутствие! Под «Плэйбоем», вероятно, подразумевалось что-то гаденькое?

— Безусловно, хотя «Плэйбой» печатает очень серьезные вещи. Но в то время человек, который мне ответил, вероятно, понятия не имел, что это за издание. Поэтому, прочитав мои эротические стихи, он решил, что мне непременно нужно публиковаться именно там. Я считаю, это был комплимент.

— Уезжая из России, ощущали ли Вы себя литератором, носителем языка, или это чувство пришло в чуждой среде?

— Литератором и поэтом я была уже здесь, и я уезжала с целью, с надеждой, что на Западе я наконец буду публиковать свои вещи, что у меня будет больше свободы. Приехав на Запад, я поняла, что поэзия там никому не нужна. Время было довольно тяжелое, поэтому мне пришлось попробовать свои силы в качестве фотомодели. Я снималась, работала для журналов, делала шоу. Для себя я продолжала писать и публиковалась в каких-то эмигрантских газетах и журналах. Да. Америка интересуется поэтами, но в первую очередь она интересуется своими поэтами, а потом уже поэтами, на которых есть ярлык «интернациональный». например, Евтушенко или Вознесенским. У меня не было имени.

— То есть, здесь Вы солидарны со своим бывшим мужем Эдуардом Лимоновым, когда он говорит о тотальном разочаровании?

— Абсолютно.

— Это был шок?

— Да, это было большое потрясение для нас, не только для меня, но и для Лимонова, Мамлеева, Бахчаняна, для всех выехавших элитарных художников и поэтов. Но художникам было легче, потому что это визуальное искусство, его гораздо легче показать, продать, а с поэзией все обстоит гораздо сложнее. Нужно было или сразу начинать печататься на английском языке, которого я тогда практически не знала, или писать прозу, то, что стал делать Лимонов. В интервью американской газете «Гринвич войс» я сказала, что будущее русской поэзии — это проза. Я это поняла в первые дни пребывания в Америке, потому что выхода не было никакого, это был тупик. Тем не менее все вышли из этого тупика, продолжают работать, писать.

— Я хотел бы задать вопрос, касающийся Ваших отношений с эмиграцией. Ощущалась ли какая-нибудь связь, поддержка, или, наоборот. Вы испытывали ощущение некоммуникабельности, отталкивания?

— Сначала, в Нью-Йорке, мы были очень близки. Мы собирались вместе. Существовал какой-то круг общения, потому что русский человек остается русским в любых обстоятельствах, и он не может не общаться со своими. Многие люди попытались от этого отойти, чтобы избежать ностальгии: все забыть и влиться в американскую среду. В Америке мы много встречались, в Париже все было по-другому.

— Но ведь Парижск, как говорил Высоцкий, традиционно считается центром русской эмиграции…

— Как сказала в одном интервью Горбаневская: «Наша задача — это не сказать, а понять». И это после того, как ты двадцать лет прожил в Париже, эта задача осталась. Многие так и не захотели научиться говорить по-французски, не захотели войти во французскую среду, им это не интересно, да и французам они на интересны именно из-за языкового барьера. Любой русский поэт, художник — это личность, они за собой несли очень большую культуру, но коммуникации не произошло из-за незнания языка, из-за снобизма, я не хочу применять слово «шовинизм».

— В этой связи сейчас многие говорят даже о русском расизме, который особенно заметен на Западе. Это касается, вероятно, не только национальных, но и чисто бытовых, личностных отношений, потому что ставшая уже традиционной для русского человека ущербность и неопределенность его социального статуса компенсируется совершенно неоправданным осложнением отношений между людьми…

— Люди, выехавшие вместе со мной, были евреями. В нашей среде никогда не было «национального вопроса», о нем даже никто не мог подумать. Мы все выросли в одной стране, у нас одно воспитание, мы любили одни и те же книги, у нас были схожие идеалы, поэтому в моем кругу «национальный вопрос» никогда не возникал. Для русской интеллигенции это явление не характерное.

— Как в таком случае Вы относитесь к столь резкому размежеванию, случившемуся в последние годы среди советской интеллигенции, в частности, писательский раскол, в значительной мере затрагивающий и «национальный вопрос»?

— «Национальный вопрос» начался с политическими процессами, происшедшими в этой стране. Когда народ бунтует, это переходит и на частных лиц. Нельзя допускать, чтобы шовинизм присутствовал в творческой среде, это ужасно. Многие национальные авторы, начинавшие писать по-русски, становились известными именно как русские писатели. Сейчас происходит фактическое разделение одной большой русской литературы на множество маленьких национальных литератур. Но я считаю, что национальным авторам таким образом будет гораздо труднее получить имя. Таких поэтов, как Айги, очень мало, единицы.

— Давайте остановимся на каких-то моментах Вашей биографии.

— В 16 лет я очутилась в кругу русской богемы андеграунда: Сапгир, Холин, Ян Сатуновский, Хвостенко, Бахчанян, потом, через несколько лет, я познакомилась с Лимоновым. Это были «мои университеты», я была молоденькая девочка, меня послали к этим двум поэтам: к Игорю Холину и Генриху Сапгиру, они послушали мои стихи, им очень понравилось все, что я тогда делала. Я общалась со многими художниками: Илюша Кабаков, тот же Купер, который тогда еще жил в Москве. Время было очень интересное, мы вместе собирались, смотрели картины, читали стихи. Это были шестидесятые, и противостоять официозу было нелегко, однако мы были выше всего этого, мы имели собственное мировоззрение. Я зарабатывала иногда писанием детских стихов, за которые меня тоже обвиняли в формализме. Приходилось бороться.

— Насколько я понимаю, ваше отношение к своему творчеству сильно отличалось от того, какое сейчас можно встретить у многих представителей молодой генерации поэтического андеграунда. Вы не считали это одним из игровых элементов своей жизни?

— Творчество всегда занимало первое место в моей жизни. Я считаю, что человек рожден для этого, если он настоящий поэт или художник, это его жизнь. Можно несерьезно относиться к себе — я довольно часто иронизирую над собой — но к своему творчеству я отношусь серьезно. Несмотря на то, что по натуре своей я хулиганка.

— Хотелось бы, чтобы Вы подробнее рассказали о своей литературной деятельности на Западе.

— На Западе у меня вышло две книги. Первая книга «Это я — Елена». Я никогда не давала названия этой книге, оригинальное название у нее «Интервью с самой собой». Но Костя Кузьминский, который, конечно, хотел сделать эту книгу более коммерческой, поставил мне условие, что книга будет называться «Это я — Елена», хотя меня это название раздражало.

— В нем заложена какая-то вторичность…

— Да, роман не был ответом Лимонову, это книга о том, что я пережила сама, книга моих личных переживаний, ощущений того времени. Я не сводила с ним счеты, не отвечала на его вопросы. Я считаю, что она была сделана прекрасно, за исключением фотографий, которые включены в нее. Они были опубликованы без моего разрешения. Более того, я запретила Кузьминскому публиковать именно эти фотографии, потому что я не считаю их удачными, а не из-за каких-то ханжеских соображений. Когда происходит фотосъемка, из массы получившихся фотографий можно выбрать только две или три удачных. Я эстет, я не люблю что-то делать плохо. Корректность, порядочность в эмигрантских кругах существует весьма условно, это отсутствие воспитания. Когда книга была опубликована, я возмутилась до глубины души, мне предложили подать в суд и на Кузьминского, и на Шемякина. Ко мне в Рим даже приехал известный адвокат, который сказал, что не советует устраивать этот процесс, потому что книга фигурировала только в эмигрантских кругах, и мне совершенно не нужна была подобная реклама и подобный скандал по моему социальному положению. Поэтому я решила не устраивать процесс, но с Костей Кузьминским я до сих пор не разговариваю, хотя считала его своим другом.

— То есть Вы не хотели рекламы той продукции, которая Вас не удовлетворяла?

— Да, я не хотела рекламы, я не хотела социального скандала, потому что сейчас я занимаю достаточно стабильное социальное положение.

— Я думаю, тема Ваших отношений с Лимоновым занимает половину всех вопросов, которые Вам задают. Тем не менее я хотел бы попросить об этом рассказать, потому что после опубликования романа «Это я — Эдичка» в СССР у читателей наверняка возникнет масса эмоций и по отношению к Вашей персоне, и по отношению к Вашей личной жизни.

— Когда я бросила Лимонова, он сказал, что отомстит и напишет обо мне «ужасную книгу». Когда он дал прочитать эту «ужасную книгу», я видела, что он сильно нервничает. Ни одно издательство не хотело ее публиковать. Ему нужно было, чтобы я подписала эту книгу, чтобы все страницы были подписаны мной, нужно было мое согласие на публикацию. Судьба романа находилась в моих руках. Но, так как я сама литератор, я могла представить и понять волнение Лимонова. Я читала роман, совершенно абстрагируясь от личных взаимоотношений с ним, и книга мне понравилась по своей искренности. Книга замечательная, за исключением каких-то чисто литературных повторов. Как литератор, на мой взгляд, он часто повторяется. Он повторяет сцены, ситуации. Вот, например, он трахнулся с негром. Очень серьезно и сильно…

— А потом опять негр. Все негр да негр!

— Ну оставь ты одного негра, потому что это силовой удар, понимаешь. Тем самым, повторяясь, он снижает эмоциональный уровень повествования. То же самое встречается и в его рассказах. Прекрасно он написал об одной, но повторяет другой раз то же самое. Он выспался с Рози (я не помню, какие там имена), и то же самое произошло с Сюзан или с Машей или с Катей. Когда идет такой повтор — это уже читать неинтересно и скучно. Каждая страница литературного произведения должна нести какой-то новый смысл и быть ударной. Самая моя любимая книга лимоновской прозы — это «Дневник неудачника».

— Я с вами абсолютно солидарен.

— Эту книгу написал поэт, она некоммерческая. К сожалению, сейчас он идет по дороге коммерции, и это его убивает. Нельзя писать произведение, рассчитывая на его коммерческий успех. Как говорил Пушкин: «Пишу для себя, продаю для денег». Нужно писать для себя. Если книга распродается — это замечательно, каждый писатель на это рассчитывает, никто не хочет класть книгу в стол. Вторая моя книга называется по-латински, в переводе на русский язык — «Ничего, кроме хорошего». И, написав и прочитав ее, я все эти 170 страниц сожгла, потому что она мне не понравилась, Конечно, сердце мое горело вместе с этой книгой, но, тем не менее, переписав ее, я поняла, что совершила правильный поступок. Я не думаю, что многие писатели способны на такое.

— Сильный жест.

— Может быть, я поступила так, потому что сейчас я достаточно обеспеченный человек, и мне не нужно думать о завтрашнем дне. То, что происходит сейчас на Западе с литературой — это слезы, потому что все пишут, и среди всех публикуемых произведений вы найдете одно или два, которые теряются в потоке, в массе ужасной литературы. И какой-нибудь хороший поэт или писатель просто исчезает среди всего этого хлама. Поэтому и вкус у современного человека очень испорчен плохой литературой. Я могу понять Лимонова, который живет литературой, тем, что он зарабатывает. Он должен писать книгу за месяц-полтора. Конечно, чтобы написать хорошую книгу за такой короткий срок, нужно быть гениальным человеком. Ни один литератор на Западе, пока он не написал бестселлер, и если по этому бестселлеру не снят какой-нибудь фильм, не может ничего сделать.

— А в какой степени знакомство с Лимоновым вообще повлияло на Вашу литературную деятельность? Мне кажется, что Лимонов — это человек, который заражает бациллами творчества людей, которые с ним сталкиваются. Многие мои знакомые, например, прочитав какие-то лимоновские вещи, начинают терзать себя вопросом: «А не могу ли я писать так же?» Наташа Медведева, нынешняя жена Лимонова, как известно, тоже стала писать после знакомства с ним.

— Ко мне это мало относится, потому что я начала писать стихи в семь лет. К тому времени, как я познакомилась с Лимоновым, у меня уже было свое имя в литературном кругу. Лимонов очень хотел со мной познакомиться, но Сапгир почему-то не хотел этого, а когда ему это все-таки удалось (он человек очень настойчивый), и он прочел мне свои стихи, они мне очень понравились. По стилю это было очень похоже на то, чем занималась и я. Творчество Лимонова никак не могло на меня повлиять, потому что я была всегда самостоятельным поэтом и до него и после него. Хотя с дамами это действительно случается часто: если муж — художник, то жена начинает рисовать, а если он писатель — писать. Мы всегда были на равных, мы были друзьями, которые работают вместе.

— Насколько я знаю, у Вас вышло две поэтические книги.

— Я очень много публиковалась в альманахах: «Эхо», «Аполлон», «Время и мы» и других. Я выпустила две поэтические книги. Все, что я написала там, я, конечно, хотела бы переиздать здесь более серьезным тиражом, потому что, конечно, мой читатель не там, а здесь. Все, что опубликовано там, так или иначе возвращается в Россию.

— Я не знаю, знакомы ли Вы с так называемой «женской литературой», которая сейчас пользуется отделенной популярностью у нас. Это ряд авторов: Петрушевская, Толстая, Нарбикова и другие. На мой взгляд, то, что пишут эти авторы, существенно отличается от распространенного на Западе жанра «женского романа». Ощущаете ли Вы себя представителем «женской литературы»?

— Я никогда не считала себя автором женского пола. Я терпеть не могу слово «поэтесса».

— Т.е. Вы считаете, что «женская литература» — понятие эфемерное?

— Современная литература дала миру множество интересных и талантливых писательниц, к которым можно относиться очень серьезно. Что значит женская или мужская литература? Я бы назвала это просто хорошей литературой. Тут пол не играет никакой роли. Безусловно, женское восприятие мира отличается от мужского. Но все зависит не от того, что ты пишешь, а от того, как ты пишешь.

— Насколько я понимаю, на сегодня Вы достаточно обеспечены, чтобы не беспокоиться о своем будущем, так, как это вынуждены делать многие писатели русской эмиграции. Не думаете ли Вы, что «страшно далеки от народа», и Ваше творчество будет понятно очень узкому кругу читателей? Вы уверены в том, что, если Ваши произведения будут изданы у нас в стране большим тиражом, они будут иметь массовый успех?

— Я всегда считала себя элитарным поэтом и писателем. Я никогда не рассчитывала на успех у массового читателя, если он у меня будет, конечно, я буду рада. Вообще, моя поэзия, моя проза не рассчитаны на поп-массу, я писала для элиты, а не для народа.

Беседовал Ярослав Могутин

Во время своего пребывания в Москве Елена Щапова подписала договор с независимым издательством «Глагол», в котором только что вышел роман Эд.Лимонова «Это я — Эдичка», дающий исключительное право на публикацию в СССР всех ее произведений, вышедших на Западе. Книга Елены Щаповой «Ничего, кроме хорошего» появится в продаже в начале 1992 года.

 

 

Елена Щапова и поэт Эдуард Лимонов у Генриха Сапгира // Москва, 1973 год

 

Графиня Елена Щапова-Де Карли на премьере спектакля Михаила Шемякина "Нью-Йорк. 80-е. Мы" // Московский Театр Музыки и Драмы Стаса Намина, 16 декабря 2015 года

 

Встреча с Сальвадором Дали Елена Щапова утверждает, что поклонником её красоты был сам Сальвадор Дали.

 

 

Увидев на одной из модных нью-йоркских вечеринок русскую манекенщицу, он назвал её «очаровательным скелетом» и предложил стать его моделью. К русским женщинам испанец питал особую страсть, ведь его супруга Гала была родом из России. Щапова согласилась, чем вызвала неодобрение своего близкого окружения. Аристократы Либерманы, с которыми Елена была особенно дружна в Нью-Йорке, отговаривали её связываться с испанским гением эпатажа, заявляя, что он испортит ей репутацию. Неизвестно, согласилась бы русская модель позировать для Дали, но накануне встречи с ним она слегла в постель с тяжёлой формой пневмонии. Художник, так и не дождавшись девушку, сильно рассердился на неё и больше не предлагал ей сотрудничество.